предисловие
Более четверти века я отдала поэзии, не имея не только возможности, но и надежды опубликовать ни одного слова. "Да вы, пожалуй, убьёте её своими каменьями", - заступалась за творчество внучки моя сильная духом бабушка, урождённая Друцкая-Любецкая, которая прозорливо утаивала от литературных сановников своё княжеское происхождение. "Э, да её и пуля не остановит", - возражал вельможный стихотворец Н.Тихонов... Сколько их, бросавших каменья, иерархов советской литературы, - имя им легион. Ныне, увы, все они - прах и забыты, а немногие здравствующие видят трупные пятна забвения на своих лицах, зеркально отражённые обществом. Но тогда, в 60-е годы, моя слабая нежная мать еще не знала об этом и попыткой самоубийства, дамокловым мечом своей добровольно-насильственной смерти, нависшим надо мною, пыталась отвадить от рокового дела стихосложения. И тем защитить... Однако я устояла. В дружном хоре поношений, которым встречались мои рукописи, мне слышался лишь один, породивший их, безответно всем чуждый, пронзительный звук моего призвания. И этот звук был всепобеждающ. Так, с годами, душа превозмогла младенческую жажду быть услышанной и, почти без ропота, приняла схиму одиночества. "Не дивитесь, братья мои, если мир ненавидит вас..."* Старая как мир повесть... ? (Послание Иоанна, 3:13.) Отрешённость безмерного одиночества на десятилетия стала качественной средой моей жизни на окраине мира, в глухонемом общественном пространстве России. И наряду с тем в тёмной глубине сознания светло засияла благая весть: слагать стихи надо для Бога - тогда и людям что-то останется... Не вступая в прямую борьбу с тоталитарной системой, я отрицала её звериную сущность собою. Этот тихий протест был замечен. И как водится, по известному сценарию, пополз слух о том, что поэтесса "не в своем уме", окрылённо подхваченный литературной братией, люциферовой ненавистью вероотступников, ненавидевшей высокий дух. И мог бы этот слух стать мне могильной плитою, как и многим славнейшим, да Бог не дал. Я ушла в тень. И жизнь мою, в безмерной её малости, люди русские, пишущие, читающие, вникающие, смело стали считать как бы и вовсе не существующей. Ни одна моя строка не вышла в свет. Но теперь свидетельства стихов утаивались мною от публики. И уже никто не мог знать, что по силе испытываемых чувств мне нет равных. Эта незримая сила - страшный дар, угрожающий гибелью безблагодатному миру и его ценностям. Вот почему, как зверь по чутью выпрыгивает из пожара, слабые мира сего искали заступничества во мне, прозябающей в безвестности, последней из людей. Это была российская беднота: правдоискатели, униженные, больные, бездомные, утратившие надежду на справедливость... Расточая свою жизнь, я делала для них невозможное: стены земные - не стены небесные... Так нимб всемогущества с годами укрепился над моей немощью. Как-то спросили: "Вам себя не жалко?" - "Я к себе беспощадна", - ответила не кривя душой... Но судьба была ко мне щедра на этом пути, послав встречу с композитором Вячеславом Артёмовым - святым в миру. Божественная музыка Артёмова вдохновила меня на смертельную войну с властями за признание его гения. Только теперь, в дни свободы, спустя полтора десятилетия, этот редкостный духовный цветок, который составит славу России, начинает пускать корни в национальном сознании. И не было теперь нужды литературным ищейкам по приказу издателей безнадёжно копаться в архивах библиотек, выискивая в забытых изданиях классиков серебряного века русской поэзии мои новые стихи... "Сегодня так никто писать не может, тем более женщина", ≈ глумление или похвала?.. Не то и не другое. Это была жаждущая доказательств вера в наше всеобщее, тотальное вырождение, чтобы не знать укоров совести её апостолам. Что ж, архивные детективы взяли верный след: между теми, усопшими богами, и мною - не было ни одной преграды: ни межевого столба эпох, ни житейского соблазна, лишь мёртвое поле литературных пустоцветов... Я подняла выроненную теми на погибель белоснежную лилию русского духа и, отмыв от грязи, подышав на неё любовно, понесла дальше, чтобы живою передать будущему. Мир, в котором я жила, загнивал во лжи, праздновал волчьи свадьбы. Но рядом был мир иной, запредельный, его нельзя было ни оболгать, ни упразднить, и в нём не оскудевала благодать: цвели деревья, пели птицы, летели облака, молитвенная любовь светилась в сердце... И было мне ясно, если даже всё мировое зло погребёт меня под собою, то и тогда, со слезами благоговения, я буду петь духовный идеал, избранный сердцем навек. Моя литературная судьба - лишь песчинка в необозримой пустыне нашего национального страдальчества. Эту судьбу разделяли запрещённые в России возвышеннейшие творения мировой мысли - сочинения Владимира Соловьёва, Николая Бердяева, Николая Фёдорова, Ивана Ильина, Отцов Церкви, Бёмэ, Экхарта, Силезиуса, Сведенборга... Их возлюбленные души были и остаются средой моего обитания, моим житейским кругом. Утратив в XX веке вкус к подлинной иерархии духовных и художественных ценностей, постлетаргическая Россия, вчитываясь сегодня в поруганное ею наследие русских религиозных философов, познаёт самоё себя. Так, в лютые годы моей молодости, я непреклонно верила: Россия - это они, Россия - это я, и нет никакой иной. И да покроет пепел забвения весь наш вековой горестный всенародный путь... "Книга Сияний "- собрание моих стихотворений и переводов, созданных в разные годы, начиная с 1967. Она объединяет десять поэтических циклов, а также избранные переложения из загадочной философской книги Райнера-Марии Рильке "Сонеты к Орфею", публикуемые рядом с оригиналами. По глубине мистического сознания эти сонеты .не имеют аналогий во всей русской поэзии. В "Книге Сияний" я доверяю читателю заветные, дорогие мне мысли... Например, о жизни вечной, ибо бессмертие - единственная цель, поставленная перед нами Богом. О Царстве Небесном, которое - здесь, рядом - в сердце... О Божьей воле, пребывающей в каждом предмете и явлении, подобно аромату - в цветке... О России, за весь мир распятой, страдающей - в ожидании Воскресения... Читатель не найдет в моей лирике одиозных отражений, описательных или пейзажных. Отражать мир - задача устаревшая, мне чуждая. Я пытаюсь проникнуть в религиозную тайну мира через переживание, достичь мистического ощущения нашей богосотворённости, вернуть душе власть нравственного закона. (Не стоит упоминать о безусловном: харизма стиха - в художестве, музыкальности, творении языка, а всё, что сверх того, - от лукавого). Возможно, читатель уловит в трагическом пафосе стихотворений биение жизни автора. Это было бы, несмотря на .правду, плоским подобием. Трагичность самого существования - вот горчайшая купель, которую мы не покидаем с рождения. И никогда моё сердце не примирится с тем, что человек смертен. Остаётся узнать, нужно ли это современному читателю?.. Возможно, и нет. Почти наверняка - нет. Ведь он, как и я, пришёл из прошлого, de profundis*, и мы жили там разными жизнями... Значит, это станет нужным детям его детей, тем, кто томится в конце долгой чреды еще не родившихся... Есть такая надежда. Потому что поколения - как листья, и чем больше их упадает, тем богаче земля, питающая древо. И однажды, когда можно забыть о хлебе, культивируемый сменами поколений дух обретает особые свойства прозорливости, чувствительности, необходимые для переживания утончённых духовных проблем, эфемерных материй. Тогда становится важнее самой жизни - найти ответ на её вечные мучительные вопросы. - Каков же он, мой ответ? - Я приемлю мир, себя и Тебя, читатель, только бессмертными. Да простится мне эта крайность. Ради того, чтобы эта идея не была пустой мечтою, но обретала черты духовно-осязаемой реальности, моя любовь и творит стихи, отвоёвывая тем самым и мне, и Тебе место в Вечности**.
* Из бездны (лат.) **
Примечания и стихотворные эпиграфы к циклам принадлежат автору.